В нашей семейной библиотеке была книга замечательного русского писателя В. Вересаева «Невыдуманные рассказы о прошлом». Помню, как я любил читать её в детстве. Сейчас же я хочу предложить вам отрывок из этой книги, посвященный детям. Можно сказать, нашим детям, поскольку, как вы сможете убедиться, наши дети очень похожи на детей временной эпохи начала XX века. Они такие же непосредственные и забавные.
Рассказы о детях
(Очень коротенькие)
1
– Отчего ветер?
– Вот глупая! Не видала? Деревья качаются – оттого и ветер.
– Какое большое дерево? Когда закачается – вот будет ветер! (Подумав.) А кто деревья качает?
– И этого не понимаешь? Бог!
Тогда все стало ясно.
2
Образ в церкви: голова Иоанна Крестителя на блюде. Маленький мальчик, благоговейно:
– Весь умер, только голова осталась.
3
– Соня, у тебя есть папа?
– Есть.
– А зачем у тебя еще крестный папа?
Она подумала и быстро ответила:
– Запасной.
4
– Ну, Сергунька, не гляди по сторонам, повторяй за мной: «Спаси, боже, папу, маму, братьев, сестер и всех людей. Подай, боже…»
– Что, мама, все «подай» да «подай». Ему, наверно, уж надоело. Дай я ему лучше песенку спою.
И запел, глядя на образ и благоговейно крестясь:
Матчиш – хороший танец,
Кэк-уок – вроде,
Его привез голландец
В своем комоде.
Мать, давясь от смеха:
– Сергунька! Где ты такой песне научился?
– Агаша меня научила.
5
С ним же. Утром проснулся, стал рассказывать матери сон. Путает, плетет – сразу чувствуется, что выдумывает. Старшая сестренка Наташа крикнула из соседней комнаты:
– Сергунька, ты все врешь!
– Ты почем знаешь?
– А я тоже этот самый сон видела.
– А-а…
Он сконфуженно прикусил язык.
6
– Почему в молитве «Отче наш» все слова русские, а одно слово французское?
– Что ты за вздор говоришь! Где французское слово?
– А как же! «Отче наш, иже иси и на небеси».
7
– Как тебя звать?
– Юра, а по батюшке – Георгий!
Отец с отчаянием:
– Юрка, ну что ты за дурак такой! Как твоего отца звать? Ведь Сергей!
Юра, покраснев:
– А как же, когда меня батюшка в церкви приобщает, он меня называет Георгий?
8
Идет по улице чиновник с портфелем, синий вицмундир с золотыми пуговицами, голова начисто обрита, круглая, синевато-серая. Мальчик, пораженный:
– Это сам государь идет?
– Нет, просто дядя.
– А я думал – сам государь император.
9
Я тогда жил в Туле. У нас жил маленький племяш Воля, – мать его, революционерка, была за границей, в Швейцарии. С ребенком ей было трудно, и она прислала его нам. Привезли его в августе. Он чудесно говорил по-немецки, с характерным швейцарским выговором, и почти не понимал по-русски. В середине зимы он говорил только по-русски.
Однажды утром ко мне входит в кабинет жена, ведет за руку упирающегося Волю и взволнованно говорит:
– Вот, дядя Витя, послушай-ка! У Воли есть хорошая новая синенькая шубка, старая ему теперь совсем не нужна. Пришла к нам бедная, больная прачка Марья Ивановна, с мальчиком Васей. У Васи совсем нет никакой шубки. Одет в какую-то рваную кофту, руки синие, весь дрожит. Я ему хотела отдать старую Волину шубку, а Воля разревелся, топает ногами, кричит: «Нельзя отдавать шубку, она моя!»
Я нахмурился.
– Как же это ты, брат, а? Неужели тебе не жалко Васю? На дворе мороз, ветер, а он раздетый. Ведь ему холодно. А у тебя лишняя шубка висит, и совсем тебе не нужна.
Воля стоял насупившись, на пушке розовой щеки висела блестящая слезинка. Он молчал и смотрел упрямыми глазами.
Я с упреком покачал головой.
– Ну, скажи, – а если бы мы с тетей Марусей так поступили с тобой? Выгнали бы на мороз в одной курточке, заперли бы дверь. Воля ходит, ему холодно, руки стали синие. Пришел, позвонился. Дядя Витя ему открыл: «Чего тебе надо?» Воля говорит: «Мне холодно!» – «А нам какое дело? Холодно, так холодно. Пошел вон!» И запер дверь.
Воля, подняв брови, обдумывал создавшееся положение. Вдруг он с вызовом сказал:
– А Воля опять позвонился!
– Ну, дядя Витя опять открыл, спрашивает: «Опять ты? Чего тебе надо?»
Воля топнул ногою и крикнул:
– Отдай мне новенькую синенькую шубку! Это моя шубка!
Пряча улыбку, я ответил сурово:
– Нет, это не твоя шубка, ее тебе сшила тетя Маруся, – думала, что ты хороший мальчик. А злому, жадному мальчику она не стала бы шить. Уходи!
Мы долго усовещивали Волю. Наконец он смирился, печально вздохнул и сказал:
– Ну, хорошо! Ну, отдайте.
После обеда Водя пришел ко мне в кабинет. Он всегда после обеда приходил ко мне в кабинет, – я лежал на диване с газетой, – садился мне на живот и говорил:
– Ну, расскажи сказку.
Я спрашивал:
– Про что же тебе рассказать?
– Ну… Ну… Расскажи… про корову.
И я начинал фантазировать про корову: был маленький мальчик Воля, к нему пришла в гости соседняя девочка Таня. Они играли во дворе. Тетя Маруся им сказала: «Только, детки, не ходите на улицу». А они не послушались и вышли. Вдруг видят, идет корова. С большими острыми рогами. Мычит, – му-у! му-у! – и мотает головой. Дети побежали, корова за ними. Бегут, бегут. Устали. А корова все ближе. Танечка споткнулась и упала. Корова налетела на нее и стала бодать рогами. Девочка кричит: «Ай! ай!» – льется кровь, а корова рогами еще, еще! Потом бросила Танечку, побежала дальше за Волей. А у Воли уж нет больше сил, он не может бежать. Оглянулся – корова все ближе, все ближе…
Воля с ужасом слушал, вдруг быстро зажимал мне рот рукою и спешил вывести мораль, пока корова еще не добралась до него:
– И тогда дядя Витя сказал: «Вот видишь, всегда нужно слушаться тетю Марусю. Никогда больше не ходи со двора на улицу».
Он больше любил сказки без морали – вроде, например, про стулья, как они ночью, когда Воля спит, выбегают в сад, играют там в снежки, катаются на салазках, или про башмаки, как они ночью поссорились, как один убежал в столовую и заснул под диваном, – там его утром и нашли. Для Воли это были не выдумки, он все принимал всерьез и смотрел днем на стулья и башмаки как на существа, живущие таинственною, недоступною его глазам ночною жизнью.
Теперь, как всегда, Воля тоже уселся мне на живот и сказал:
– Ну, расскажи сказку!
Я стал рассказывать:
– Жил на свете маленький мальчик Воля. Тетя Маруся сшила ему хорошую новую синюю шубку. Прежняя, старенькая, ему была уже не нужна. Пришла бедная прачка Марья Ивановна с мальчиком Васей. У него совсем не было шубки. Тетя Маруся хотела ему отдать Волину старую шубку, но Воля не дал. Вася пошел домой и заплакал. Было холодно, дул ветер, мальчик весь дрожал. Воля смотрел в окошко, и ему не было стыдно. После завтрака он пошел с Акулей гулять. Воля, как он часто делает, побежал вперед, Акуля ему кричала: «Воля! Не убегай так далеко!» Но Воля не слушался. Забежал за угол, побежал дальше, еще повернул за угол. Оглянулся – Акули нет. Улицы незнакомые. Как домой пройти? Он не знает. Стало темнеть…
Воля часто задышал и встревоженно слушал.
– Все темнее становится. Людей на улицах нету. Улицы какие-то темные, без фонарей. Только снег кругом белеет. Над заборами гудят голые деревья. Вдруг навстречу идет большой черный мужчина. Увидел Волю (зловещим басом): «А-а, какая у этого мальчика хорошая синяя шубка! Она и мне пригодится!» Поймал Волю, снял с него шубку и ушел. Воля остался в одной курточке. Холодно ему, руки озябли, мороз кусает уши и нос. А кругом все темнее и темнее…
– Вольфы кричат! – с плачем подсказал Воля: вдруг у него из памяти вынырнуло немецкое слово.
– Волки воют: уу-у! уу-у! Все ближе, ближе. Воля бросился бежать. Бежал, бежал… Вдруг видит – огонек. Он подошел, – домик. Воля позвонился. Вышла девочка. «Чего тебе, мальчик?» – «У меня нету шубки, мне очень холодно. Посмотри, какие у меня красные руки; как уши распухли… Мне холодно! Холодно!»
Глаза Воли налились слезами. Он дышал, всхлипывая, робко смотрел и ждал.
– Девочка говорит: «Ну, что ж, тогда зайди к нам, обогрейся. И знаешь, что? У меня всего только одна шубка, но как же быть? Ведь тебе холодно. Надень мою шубку. И я тебе объясню, как пройти домой. Ты где живешь?»
Воля поспешно ответил:
– Гоголевская улица, дом Смидовичев.
– «Ну вот. Обогрейся, отдохни, и пойдем».
Воля просиял и, улыбаясь, поправил на себе штанишки.
– Вдруг входит мальчик Вася. Увидел Волю и спрашивает девочку: «Ты ему шубку даешь? А ты знаешь, какой это мальчик? Это мальчик Воля. У него было целых две шубки, а у меня не было никакой. Мне было очень холодно, а он мне не дал». Девочка посмотрела на Волю…
Я грозно взглянул на него. Воля втянул голову в плечи, прикусил губу и исподлобья уставился на меня.
– «А-а! Ты тот самый жадный и злой мальчик Воля? Когда самому холодно, – просишь шубку, а когда другим холодно, – тебе все равно? Ничего тебе не будет. Пошел вон!» И пошел Воля опять на улицу. Еще стало темнее, еще холоднее…
Воля разрыдался.
– Долго еще ходил Воля по улицам. Наконец увидел человека, думал – опять черный жулик, хотел бежать. Смотрит, это дядя Витя. Дядя Витя привел его домой и сказал: «Видишь, Воля! Когда мы помогаем другим, то и другие нам помогают. А когда мы жалеем отдать что-нибудь другим, то и другие нам ничего не дадут».
Назавтра после обеда Воля опять, как всегда, пришел ко мне, сел мне на живот и сказал:
– Ну, расскажи сказку! – И поспешно прибавил: – Про стулья!
Но я сказал:
– Нет, про шубку.
И стал рассказывать:
– Был маленький мальчик Воля. Тетя Маруся сшила ему новую синюю шубку, а у бедного мальчика Васи шубки не было…
В глазах Воли мелькнуло страдание. Он насупился и скорбно стал слушать.
– Тетя Маруся сказала Воле: «Отдай ему старую шубку, она тебе теперь не нужна». Воля сказал: «Ну, конечно! Зачем же мне старая, если у меня есть новенькая? Отдадим старую шубку Васе, у него ничего нет, ему холодно»…
Воля облегченно вздохнул, поплотнее уселся на моем животе и с интересом стал слушать.
Я опять рассказал, как Воля пошел с Акулею гулять, как заблудился, как черный мужчина снял с него шубку, как Воля увидел огонек и пришел к девочке.
– Девочка сказала: «Ты озяб? Зайди к нам, обогрейся». Вдруг входит мальчик Вася…
Глаза Воли блеснули хищно и торжествующе. Он обеими руками зажал мне рот и докончил сказку:
– И тогда Воля ему сказал: «Сейчас же давай назад шубку, какую я тебе дал! Ишь какой! Мне теперь самому нужно!»
10
В комнате было темно. В соседней комнате накрывали ужинать. Я сидел с ребятами на диване и рассказывал сказку. Эту сказку я им уж много раз рассказывал, но они ее очень любят и все просят еще: ребята с дядей Витей пошли в лес, заблудились, остались в лесу ночевать, развели костер; заснули; вдруг вдали завыли волки. Все ближе. Ребята разбудили дядю Витю, и он прогнал волков.
На этот раз я конец изменил:
– Темно. Тихо, Вдруг слышат вдалеке: уу-у, уу-у! Волки, Все ближе. Ребята стали будить дядю Витю: «Дядя Витя, вставай! Волки!» – «А-а?» – «Волки! Поскорей вставай!» – «Ка-кие вол-ки?» Зевнул, повернулся на другой бок и опять заснул. А волки все ближе, сучки трещат под их лапами, глаза меж кустов горят… «Дядя Витя, дядя Витя! Да проснись же! Смотри, волки совсем близко!» – «А? Не мешайте мне, пожалуйста, спать!»
Маленькая Женя встала с дивана и сказала шепотом:
– А волки-то все ближе. А дядя Витя все спит. Я уж лучше пойду.
И на цыпочках ушла.
11
Таня начала раз такую сказку:
– Были воры. Они ели листья. И еще они ели сливы с косточками…
При чем листья и косточки? Вор – воплощение всего злого и недозволенного. А Тане строго запрещалось жевать листья и есть сливы с косточками.
12
– Я не люблю спать.
– Почему?
– Очень скучно.
– Как скучно?
– Если б я сны видел.
13
– Это кто?
– Мама.
– Кому?
– Моя.
– А это кто?
– Муся.
– Кому?
– Муся.
– Кому-у?
– Вот дурак! Сама себе. Никому.
– Никому…
Задумался.
14
– Это кто, сын Акулины?
– Нет, он ей больше уж не сын.
– Почему так?
– С бородой, с усами, – какой же сын.
15
– Маня, тебя как по батюшке звать, – Яковлевна?
– Нет, теперь уж нет.
– Почему?
– Умер он.
16
Трехлетний мальчик был болен, мать положила его спать с собой. Доктор стал строго выговаривать матери, что так она портит ребенка. Мальчик внимательно слушал и вдруг враждебно спросил:
– А почему же мама каждый день спит с папой и его не испортила?
17
Мать гуляла с Борей. С лаем бросилась на них собака. Боря испуганно заплакал.
– Не бойся, Борик, не плачь! Она не укусит… Не бойся!
– Да, говоришь: «Не бойся!» – а сама боишься! Я ведь вижу… Ай, мамочка!
18
Девочка – с прогулки на Гоголевском бульваре. Отец:
– Памятник Гоголя видела?..
– Видела.
– Что там Гоголь делает?
– Сидит… (Подумала.) Дожидается.
19
Я спросил Марину (пяти лет).
– Марина, как ты думаешь, сколько мне лет?
Она внимательно поглядела на меня:
– Двадцать восемь, двадцать девять, может быть, тридцать… А вернее всего – восемьдесят.
20
Ира (пяти лет). Ей очень интересно увидеть те части тела, которые тщательно скрывают под одеждой. С бесстыдством невинности поджидает подходящего случая. Несколько семей купалось вместе, – в купальных костюмах. Галя (взрослая) вошла в кусты, чтобы снять мокрые трусики и одеться. Ира последовала за нею. И вдруг закричала купавшемуся отцу:
– Папа, иди скорей! Галя голая! Иди скорей, а то опоздаешь!
Все хохотали. Отец, смеясь, отвечал из реки:
– Сейчас бегу!
– Да скорей же! Ну вот… Опоздал! Ведь кричала я тебе! Эх, ты!
21
Она же:
– Как хорошо кто это придумал: летом цветут цветы, а осенью листья.
22
– Как Мишку вчера лупили!
– Ну что ж! А я небось не плакал.
23
В Коктебеле, на своей даче, крашу перила лестницы, ведущей наверх. Вокруг вьется Зинка. Все время в движении – прыгает, вертится, все ощупывает. Худенькая, голые ноги и руки – тонкие, как ниточки, круглая голова и оттопыренные уши, – совсем как дети рисуют девочек. На кончике вздернутого носа большая, смешная веснушка.
И все время одушевленно говорит:
– У нас, знаешь, где? – в Москве есть слон и звери все. Как называется? Зологи… Зологичешний сад! Ты был там? Курочки там, зайчики, хрюшки; еще там гуси. И еще там слон есть, – видишь дом этот? Еще большее.
– Ну, Зинка, врешь!
– О! Правда!.. И у него есть, – знаешь чево! Это не нос, а знаешь чево? – рука! Он отворяет свою, где он живет-то, спит? И яблоко может взять – и в рот себе. У него вот этот такой – вот так, а рот вот здесь.
Я отхаркнулся и плюнул за перила. Она замолчала, внимательно посмотрела – подошла к перилам, отхаркнулась и плюнула тоже. Потом заглянула в ведерко с краскою, озабоченно спросила:
– Не хватит краски?
– Хватит! Даже вот в этом соседнем доме можно бы все лестницы покрасить.
– Знаешь чево? Мы туда пойдем, попросим их: «У нас много краски осталось, можно у вас лестницу покрасить?»
– Вот еще! Нам самим краска понадобится! Если они даже сами придут, попросят, скажут: «Покрасьте нам лестницы!» – мы им ответим: «Нет-с, уж простите! Пойдите наймите себе маляров, красьте сами. А у нас нет времени этим заниматься. Что придумали, а?»
Зинка враждебно поглядела на дом и сказала:
– Ишь вы какие там!
На террасу соседней дачи вышел старик. Зинка не смогла сдержать негодования. Подбежала к оградке против террасы и крикнула старику:
– Делай сам! А мы тебе не станем! Ишь какой!
А мне стало очень стыдно.
24
Мы с нею знакомы с месяц. Сначала глядела зверьком, но потом сильно мы с нею подружились, и она от меня не отходила. Худенькая. Легонькая, как кукла. Я перекинул ее себе на плечо, потом спустил себе за спину головой вниз, держу за ноги. Она смеется быстрым, прерывистым смехом. Приседаю на корточки, говорю ей:
– Упирайся руками в землю, я тебя сейчас спущу.
Она не сообразила, как упереться, и ударилась локтем о землю. Вскочила, глаза блеснули испуганно и злобно, как у хищного зверенка, которого было приласкали и вдруг ударили. Я спокойно и уверенно сказал:
– Это ерунда! Подумаешь! Чтоб мы из-за этого стали плакать! Вот еще! Это ерунда!
Со слезами на глазах она повторила:
– Это йеренда!
– Конечно, ерунда! Они думают, мы заплачем! Из-за такого-то пустяка! Как же!
– Это йеренда!
– Ерунда, и больше ничего!
Взглянула на локоть: кожа содрана, на содранном месте, как росинки, выступили капельки крови. Опять глаза блеснули враждебно и чуждо. Я продолжал:
– Что крови-то немножко выступило? Эка! Мы этого не боимся! Подумаешь!
Она засмеялась.
– Это йеренда!
Слово было для нее новое, но оно сразу стало на свое место. Вечером, за ужином, она оглядела струп на локте и еще раз сказала сама себе:
– Это йеренда!
25
– Все комар мне на лицо садится. Я так разозлился. Нацелился – бац его по морде!
– Кого?
– Комара.
– Может быть, себя? Подумал.
– Ну, верно. Себя.
26
Из дневника
«Папа купил десяток яблоков. Сегодня вечером мы будем их есть в какой-нибудь комнате».
27
Из драмы, сочиненной маленьким мальчиком
Марья Ивановна. Иван!
Лакей. Чего изволите?
Марья Ивановна. Скажите, чтобы запрягали коляску. Я поеду на дачу.
Лакей. Сударыня! Вы не можете ехать на дачу.
Марья Ивановна. Почему?
Лакей. Потому что у вас сегодня ночью родился сын.
28
Маленький, смешной карапуз, по прозванию Грач. На даче он нам подавал мячи на теннисе. И в мокрую и в холодную погоду – всегда босой. Одна гимназистка подарила ему свои старые башмаки. Он все ходит босой.
– Что ж ты, Грач, башмаков не надеваешь?
– Их только по праздникам носить: очень жмут.
29
Я снимал дачу на берегу Оки, верст за десять от Алексина. В этом же дачном поселке жил писатель Н. И. Тимковский. Однажды вечером сидели у нас Тимковские, пили чай. Вдруг маленькая Катя Тимковская говорит:
– Вчера в прошлом году мы жгли за рекой костер.
Почему – «вчера»? Не могла же она точно запомнить число. Да и было вовсе не вчера. В прошлом году они жгли костер в ночь на Ивана Купала, значит, 23 июня, – установить это оказалось нетрудным. А теперь было начало августа. Почему же вчера?
Наконец разобрались. В прошлом году, на следующий день, 24-го, Тимковские были у нас и рассказывали, как они вчера жгли костер. Кстати, оба раза было у нас за чаем дынное варенье.
30
– Леля, ты давно в Киеве живешь?
– Девять лет.
– А раньше где жила?
– А раньше я совсем не жила.
Хохот. Девочка удивлена и сконфужена.
31
Профессор писал у себя в кабинете. К жене его приехала из Сибири ее племянница с малышом сыном. Сидели в столовой и пили кофе. А мальчик пошел бродить по квартире. Вошел к профессору. Профессор изумился:
– Откуда ты, мальчик?
– А я недавно только родился.
32
– Мама, ты меня любишь?
– Когда ты хороший мальчик, – люблю, а когда нехороший, – не люблю.
Вздохнул.
– А я тебя всегда люблю.
33
Перед окном кондитерской. Маленький мальчик пристально глядит на пряник. Я спросил:
– Что, брат, хорош пряник? Давай-ка купим!
Он ответил басом:
– Денег нет.
– А мы давай вот что: поделим работу. Я пойду куплю, а ты съешь.
Он помолчал, подумал и сказал:
– Ну, ладно.
Так и сделали. И оба получили большое удовольствие.
34
На пляже. Отец, очень близорукий, – дочери:
– Дорочка! Видишь, вон там, на пляже, человек лежит. Пойди посмотри, кто это, – мужчина или женщина?
– Ах, папа, какие ты глупости спрашиваешь! Если бы одетый был. Он же раздетый. Как я могу узнать.
35
Мальчик Игорь. Всех изводил вечными надоедливыми вопросами: «почему?». Один знакомый профессор психологии посоветовал:
– Когда надоест, отвечайте ему: «Потому что перпендикуляр!» Увидите, очень быстро отвыкнет.
Вскоре:
– Игорь, не лезь на стол!
– Почему?
– Потому что нельзя на стол лазить.
– Почему нельзя на стол лазить?
– Потому что ты ногами его пачкаешь.
– Почему ногами пачкаешь?
Строго и веско:
– Потому что перпендикуляр!
Игорь замолчал. Широко раскрыл глаза.
– Пек… пер… куляр?
– П-е-р-п-е-н-д-и-к-у-л-я-р! Понял? Ступай!
Так несколько раз было.
Дня через четыре. Утром входит Игорь.
– Игорь, почему ты не здороваешься?
– Не хочется.
– Почему ж тебе не хочется?
– Потому что я сердит.
– Почему сердит? Ах боже мой! Почему же ты сердит?
– Потому что перпендикуляр!
С большим трудом удалось отучить: во всех затруднительных случаях прикрывался перпендикуляром.
36
Утром ко мне в комнату врывается Глеб.
– Дядя Витя, вставай! Я уж гулял, гулял, а ты все спишь!
И расталкивает меня. Спрашиваю:
– Солнышко есть?
– Нету. Только небо.
Весь кипит жизнью. Носится по комнате, упругий, как горячий уголек. Остановится то перед одной, то перед другой вещью.
– Это… это… это – щетка! А это – подушка! А это – одеяло! А это, это… Как это?
Он уже раньше спрашивал меня, а теперь себя экзаменует.
– Карандаш.
– Карандаш… А это?
– Табуретка.
Чувствуешь, какая колоссальная умственная работа совершается в этом маленьком мозгу, какое все время огромное происходит напряжение памяти; он непрерывно, усиленно учится, – жадно и так незаметно, играючи, с детски гениальною легкостью усвоения.
И весь день наблюдаешь эту напряженную работу восприятий и усвоения явлений жизни. Ни один взрослый мозг не выдержал бы такой работы и такой массы впечатлений.
Ходим с ним по садику дачи. В реденькой траве под березой – розовая сыроежка.
– Смотри-ка, это называется – гриб.
– Бып…
Новое слово сначала ложится только поверху. Потом глаза становятся пристальными, и он еще раз повторяет:
– Бып!
И как будто вдумывается в преодоленное слово. И еще раз, уже победителем, удовлетворенно:
– Бып!
Ходит по саду, садится на корточки перед каждым свинухом и каждою поганкою, внимательно вглядывается, как будто колдует, и говорит про себя:
– Бып!
Сижу с ним на скамейке в конце садика. Вдруг он медленно поднимает голову и пристально начинает вглядываться в ветки тополя над головой. Смотрит не отрываясь. Чего это он? Ничего особенного. Потом соображаю: для меня ничего особенного, а для него: вдруг неподвижные листья зашевелились сами собой, затрепетали, тревожно заговорили и зашумели.
А вечером на горизонте стоит огромное круглое ярко-красное солнце. И Глеб не может оторвать от него удивленных глаз.
Уложили спать, укутали одеяльцем. И вдруг он громко, раздельно:
– Бып!
Помолчал, подумал и еще раз повторил удовлетворенно:
– Бып!
37
В прекрасной книге Альбрехта Дитериха «Мать земля» (А. Dieterich. Mutter-Erde. Ein Versuch über Velksreligion) читаем:
«У многих народов, исторически совершенно не связанных между собой, земля считается матерью всех людей: из нее они происходят и в нее возвращаются, чтобы из ее материнского лона снова быть рожденными для дальнейшей жизни. Но не только это. Первобытное мышление не в состоянии представить себе возникновения чего-нибудь, прежде не существовавшего: это было бы возникновением из ничего. Все вообще события вокруг первобытного человека представляются ему только бессвязным нагромождением чудес, я бы сказал – магических актов. В частности, зачатие и рождение является для первобытного человека именно таким чудом, таким магическим актом, как бы колдовски выводящим на свет нечто такое, что дотоле было где-то в другом месте. То, что возникает вновь, является откуда-нибудь, существовало раньше в каком-нибудь другом месте. Всякое новое возникновение понимается только как перемещение, как метатеза или метаморфоза. Сообразно этому характеру мышления, жизнь, „душа“ является предсуществуюшею и вера в „переселение души“ вполне соответствует всему строю первобытных религиозных воззрений. Душа приходит из земли; возвращается в землю, чтобы оттуда снова прийти для нового рождения, – и так все опять в опять».
У наших детей можно наблюдать процесс мысли, поразительно схожий с кругом воззрений, отмечаемых Дитерихом. Как будто маленький человек в умственных исканиях своих вкратце повторяет те этапы, которые были пройдены его далекими предками, – как зародыш человеческий повторяет в своем развитии те дочеловеческие стадии, которые человек прошел миллионы дет назад (биогенетический закон Геккела).
Я жил у Леонида Андреева на Капри. Однажды сынишка его, Димка, вдруг сказал задумчиво своей бабушке Настасье Николаевне:
– Когда я был старичком…
– Димка, что ты такое выдумал? Когда ты был старичком?
– Ну, бабка! Был старичком, был!
– Когда ты был?
– Еще давно. Я умер, меня закопали, и я лежал долго, долго. Потом напитался землей, понемножку стал подниматься. Поднимался, поднимался, влез к маме в животик и потом родился.
Другой мальчик, мой племянник, говорил матери:
– Знаешь, мама, я думаю, – люди всегда одни и те же: живут, живут, потом умрут. Их закопают в землю. А потом они опять родятся.
– Какие ты, Глебочка, говоришь глупости! Подумай, как это может быть? Закопают человека большого, а родится маленький.
– Ну что ж! Все равно как горох. Вон какой большой, даже выше меня. А потом посадят в землю – и начинает расти, и опять станет большой.
38
Галя, двенадцати лет, и Наташа, девяти, с упоением нянчат грудного ребенка.
Наташа. Ты хотела бы, чтобы у тебя дети были?
Галя. Хоть сто!
Наташа (задумчиво). Нет, сто много. Трудно будет воспитать. А двадцать я бы хотела.
39
– Лиза вырастет, разведет деток. А у этих деток – опять детки будут?
– Да.
– А у этих опять?
– Ну, да.
– А до каких пор? Все опять и опять?
Говорили уже о другом. Мальчик все молчал и думал. Вдруг говорит:
– А, знаю! Потом девочки разведут одних мальчиков, и тогда конец!
Убоялся бесконечности.
40
Гимназистка двенадцати лет:
– Почитать, что ли, газету. Не пропала ли какая-нибудь собачка.
41
Чтоб девочка не узнала тайну происхождения человека из грязных уст, мать решила сама посвятить Валю в эту тайну. Вале тогда шел тринадцатый год. Мать рассказала ей о пестиках и тычинках, о мужских и женских цветках, об опылении. И решила: все остальное ясно само собою.
А Валя пришла домой и говорит:
– Приехала на трамвае. Такая давка! Ужасно боюсь: вдруг у меня произойдет опыление!
42
(Рассказывал один художник)
Когда в гимназии я учился, был у меня друг, очень крепкий. Вася его звали. Гимназист-одноклассник. Он влюбился в гимназистку Маню. Жила недалеко от нас. А мы жили на Домниковской улице, в номерах. Занимали плохенький номеришко, спали на одной кровати. Очень славная там была прислуга Лукерья, очень толстая и очень добрая. Нас жалела. У Васи от любви была бессонница. Вставал очень рано, ходил по номеру и пел:
Приди, приди
Ко мне скорее,
Прижмись к груди
Моей сильней!
Лукерья входила с горячим чайником.
– Пришла, пришла. Чего не емши орешь?
Вася долго страдал и наконец послал Мане объяснение в любви. Она ничего не ответила. Тогда он решил покончить с собою и написал ей письмо: «Если, когда пойду на смерть, встречу вас, то не убью себя. Замечательно: до сих пор было неизвестно, что будет с моею душою, а теперь я узнаю». Вышел на улицу – и встретил Маню. Перебежал на другую сторону. Пошел к путям Николаевской железной дороги и бросился под поезд. Его буфером ударило в лоб и отбросило. Труп совсем был не изуродован, только лиловое пятно на лбу. Маня на похоронах рыдала и очень убивалась.
После похорон, на следующий день, я написал Мане письмо, что люблю ее. Она была напугана смертью Васи, ответила, что мне «симпатизирует». Я ей: «Что такое значит? Это слово мне незнакомо. Напишите понятнее». Написала, что любит. Вот те раз! Что же теперь делать? Если б отказом ответила, дело было бы ясно: тоже пойти на пути и броситься под поезд. А теперь как же?
Увиделись. Оба не знали, о чем говорить. Два месяца тянулась канитель и сама собою кончилась.
43
Боря, тринадцати лет:
– Мама, когда Татьяна в «Евгении Онегине» вышла за генерала, это был ее второй муж?
– Что за вздор ты говоришь! Первый, конечно!
– Нет, второй. Вот послушай:
Мартын Задека стал потом
Любимец Тани. Он отрады
Во всех печалях ей дарит
И безотлучно с нею спит.
44
Школьное сочинение
(Подлинный документ, из Донбасса)
Рассказ «Моцарт и Сальере» драма «Пушкина».
«Моцарт и Сальер» это одно из сочинений «Пушкина». Здесь описывается, как жили два музыканта и они же писатели. Моцарт писал хорошо стихотворения без всякого препятствия, а Сальер писал немного хуже, и он как ни старался, чтобы написать хорошо, но все никак не выходило. Взяла злость Сальера, что Моцарт так хорошо пишет и ему все удается, а он сколько ни трудится, все у него не выходит. И решил он напоить Моцарта ядом. И вот он пригласил Моцарта на чашку водки и здесь его отравить. Когда пришел Моцарт, Сальер и говорит: «Здравствуй, гений!» Так приветствовал Сальер Моцарта. Здравствуй, целый час тебя я жду (сказал Сальер). В это время Моцарт зевнул. Моцарт разулся, сел на стул за столом, а Сальер сел на другой стул. Стали выпивать. Моцарт и говорит: «Знаешь что, брат, я хочу до свидание, у меня живот болить». Сальер говорить: «До свидание». Моцарт лег и заснул, и начал так играть на своем инструменте, что Сальер заплакал и умер в конце восемнадцатого века.
45
Исторические личности в поэме «Полтава»
(Тоже подлинное школьное сочинение)
Историческими личностями называются две главные личности, которые составляют следы в истории и двигают ее вперед и назад. Вот во времена Полтавы в России было две исторических личности: личность Петра и личность Мазепы. Третья историческая личность была личность Карла – шведского короля. Она жила в Швеции. Петр был очень хорошим, грозным и замечательным царем. По его мнению, над народом стояло государство, и поэтому он решил устроить полтавскую войну. Он был очень храбрый и самостоятельный, и Мазепа, хотя тоже был храбрый, но думал, что всегда лучше самому быть царем. Он поднял страшное восстание и послал обманного гонца к личности Петра. Петр доверчиво отнесся к доносу Мазепы и казнил Кочубея. Но Мазепа все-таки стал угрызаться совестью и однажды в темноте ночи вдруг попал в тюрьму. Пушкин очень красиво описывает этот случай: «и летней душной ночью тьма душна, как черная тюрьма». Но храбрый Мазепа из тюрьмы убежал и открыл полтавское сражение. Петр был в сражении ужасным и походил на грозу. За Петром летели птенцы из его гнезда. Поэтому он победил Карла, и того унесли в качалке на ужин к врагам. Поэтому Карл тоже историческая личность. Но у Мазепы есть хорошие черты: любовь к Марии. Хотя это не особенно хорошая черта, так как Мария была молодая, а Мазепа убеленный сединами. Тоже хорошая черта – ум. У Петра не было плохих черт. Но если и были, так он их скрывал и выставлял хорошие. После сражения Петр поднимал заздравный кубок за своих учителей. Это тоже является хорошей чертой. В то время как он пировал, взор его был горд и ясный, и он обводил им всех участников. Мазепа отличался своим неучастием в битве. Он после битвы бежал в степь и оказался трусом. Это его плохая характерность, и думал, что, несмотря на это, ему удастся сделаться самозванцем. Но его расчеты оказались ни к чему. Так кончилась полтавская война, в которой участвовали две великих русских исторических личности, которые по своему настоящему понятию сделались известными для тоже исторической личности Пушкина. Сопоставление Петра и Мазепы очень хорошее. Петр сам воздал себе огромный памятник, а Мазепу похоронили. Из Москвы велели привезти анафему в Полтаву, и она там вместо Мазепы каждый год гремела. В поэме есть нравственная цель, она учит, как Мазепа своею личностью поплатился за такое отношение, и как Петр за свою роль и подвиги был выбран в исторические личности.
46
– Откуда люди появились?
– Я знаю. Рыбы вылезли из воды, сделались обезьянами и народили людей.
47
Воинствующий безбожник
Бабушка. Что же, бога, скажешь, нету?
– Нету!
– О господи! И души нету?
– И души нету.
– Ну, ты подумай: дух-то есть? Дышишь ты?
– Не дышу!!
48
Примусы отшумели и теперь рядком стояли на черной плите. Жильцы разошлись по комнатам, в кухне никого не было. Только Сима сидела, напевая, за кухонным столом и рисовала. Мать ее Арина, работница «Москвошвея», выгнала ее из комнаты за то, что она кидалась за обедом хлебом и обозвала мать дурой. Сима болтала ногами, сосала огрызок карандаша и рисовала на оберточной бумаге трамвайный вагон.
В мягких туфлях неслышно прошла в ванную Мурка, студентка Первого МГУ. Не зажигая света, умылась. Поглядела, как Сима сидит к ней спиною за столом, и потихоньку брызнула в нее водою.
Сима с удивлением потрогала голову, взглянула на потолок. Мурка притаилась в темной ванной. Сима побежала к матери. Арина гладила на столе Симину блузку.
– Мама, вода откуда-то на меня капает! Капает сверху, а на потолке сухо!
Арина озлобленно крикнула:
– Это бог тебя обкапал, так тебе и нужно! Он тебя и по-настоящему водой обольет! А и тогда не станешь слушаться, – огнем тебя начнет жечь! Ты понимаешь, это самый большой грех на свете – матери не слушаться! Нет больше греха. Если какая девочка не слушается матери, у нее руки и ноги отнимутся.
Сима с жадным любопытством спросила:
– А почему его не видать?
– Разве бога можно видеть? Он невидимый, ну… как ветерок. Старичок такой. С седенькой бородкой.
– Невидимый? С седенькой бородкой?
Сима воротилась в кухню и в раздумье остановилась перед столом. Мурка смотрела из ванной. Не одолела искушения: душа смех, выплеснула на Симу четверть стакана воды.
Сима, как зверенок, с воплем помчалась по коридору, вбежала к матери.
– Мама! Он на меня плеснул! Смотри, вся голова мокрая!
Арина не взглянула, она все еще была в своей злобе.
– Ага! Вот видишь! Я тебе говорила. Он тебя еще огнем будет жечь! Сейчас же проси прощения! Это он тебя за то, что матери не слушаешься!
– Мамочка, прости! Никогда больше не буду! Ой, как страшно-ужасно!
Помирились. Сели пить чай. Сима взволнованно расспрашивала, кто такой этот бог.
– Он и теперь здесь?
И опасливо оглядывалась.
– Нет, ты стала послушная, он теперь к другим непослушным детям полетел. А не будешь слушаться, опять воротится.
Утром на следующий день Сима встретилась в коридоре с Муркой и с глубочайшим волнением рассказала ей о вчерашнем событии.
– Ой, как страшно-ужасно! Я за столом сижу, вдруг как хлистинуло (хлестнуло)!
– Кто же это был?
– Как его? (Стала вспоминать.) Дедушка Мороз? Нет. Знаешь кто? Сама не знаю. (Вспомнила.) Вот кто: бог.
– Видала ты его?
– Нет, его нельзя видеть. Он, как ветерок, дует. Он ветерок сам. Невидимый. С седенькой бородкой.
– Что ж, он и сейчас здесь?
– Нет, он сейчас к другим непослушным детям поплыл.
Мурка не могла сдержать смеха. Сима с удивлением взглянула на нее. И потом на все расспросы о происшествии отвечала неохотно:
– Мне скучно.
И ясно было из ее тона, что «скучно» для нее значит: «страшно, жутко». В глазах были тревога и вопрос.
И стала она тихая, послушная. Мурка раз увидела в кухне ее задумчивую мордочку с большими глазами, стало ей стыдно за свою шутку. Она сказала Симе, что это она брызгала в нее из темной ванной.
Сима ахнула, засмеялась:
– Взаправду?!
Мурка показала Симе, где она стояла в ванной, как брызнула в нее. Сима хохотала.
Но все-таки тревога и вопрос остались в ее глазах. И через три дня она вдруг сказала Мурке:
– Есть такие, что в бога не верют. А я же сама видела, как он из воздуха брызжется.
49
Иду в Крыму по саду нашего дома отдыха. С горы навстречу, выпучив глаза, мчится со всех ног мальчугашка лет пяти.
– Дяденька, беги!
– Чего мне бежать?
– Беги скорей! Сторожа пришли!
– Чего мне бежать от сторожей?
Он остановился на бегу, с недоумением оглядел меня:
– За уши оттреплют!
И помчался дальше.
Вот подите: такая ужасная опасность, каждая минута на счету, а он все-таки остановился, чтобы предупредить меня. Спасибо, товарищ!
50
Ванька
Большой мой приятель. Ему лет семь, не так давно из деревни. Крепкий, приземистый мужичок с большой головой, на щеке шрам: года два назад, в деревне, подошел сзади к жеребенку и хлестнул по ноге прутиком, а жеребенок его лягнул в лицо.
Идем по улице.
– Это солнце и в деревне светит?
– Да.
– Как же она одна хватает?
Смешно? А когда древний человек впервые задал себе такой вопрос, – родилась астрономия.
– Игде солнышко живет? Она под землей схоранивается? Она что же, живая?
Очень любит маленьких ребят.
– Когда буду большой, у меня тоже дети будут. (Вздохнул.) Только вот не знаю, – как их сродить?
Спрашивает мать:
– А когда ты меня сродила, яйцо, чай, вот какое было, – с собаку?
Спрашивает меня:
– Ты что больше любишь – мармалад или меня?
– Тебя.
Изумился.
– Шутишь!.. Почему?
– Мармелад съешь, и его не будет. А ты вырастешь, – может быть, хорошим человеком станешь: ребенка от собак отобьешь, человека вытащишь из воды.
Высоко поднял брови, обдумывает. Спрашиваю:
– Ну, а ты кого больше любишь – меня или мармелад?
– Тебя. Мармалад съешь, ничего не останется, а ты… э… э… ты – вона какой!
Изводит вопросами:
– Ты что больше любишь – яблоко или гулять?
Я ему в ответ:
– Ты что больше любишь – яблоко или клопа?
– Яблоко. А ты?
Сердито:
– Клопа.
– Клопа? (Подумал.) Ну и ешь его!
– Как тебе, Ванька, не стыдно? Какие ты дурацкие вопросы задаешь!
Это было за обедом. И он вдруг:
– Да-а!.. Я умных разговоров не знаю, а поговорить-то с вами хочется!
– Завтра мамушка из деревни приедет.
– Ты рад?
– Да. Она мне яблок привезет.
– А если яблок не привезет, будешь рад?
– Ну… Тогда чего другого привезет.
– А если совсем ничего не привезет? Самой ей будешь рад?
Неуверенно:
– Б-буду… (Подумав.) Нет, все-таки чего-нибудь привезет.
Мать водила его на могилу умершего отца. Ванька заявил, что больше не будет ходить.
– Почему?
– Чего ходить? Он мне коньков не покупает, конфет не приносит.
Мать и тетки:
– До чего умный мальчонка!
– Я бы шофером хотел быть. Да не на что будет жить: платить не станут.
– Почему не станут платить?
Ванька удивился:
– За что же платить?
– Ты, Ванька, хочешь помереть?
– Не! Я бы все жил ба!
51
Юра
ОДНОГО ГОДА
Только что научился ходить. Идет неуверенно-пьяной походкой, вскидывая ножонки и крепко припечатывая их к полу. Если куда нужно поскорее, предпочитает привычный способ – ползет, быстро подбирая зад.
Ударился головою о спинку кровати. Заплакал. Мать притворилась спящей и не отозвалась на плач. Перестал плакать, с любопытством поглядел на угол спинки, слегка ударился головой. Потом сильнее. И заревел.
Тугой, с блестящими глазенками. Трясет перед ухом папиросную коробку с двумя камушками в ней, упоенно слушает. Потом откроет коробку, с любопытством разглядывает камушки. С трудом закроет – и опять трясет перед ухом, и слушает, широко раскрыв глаза.
Плетеный стульчик лежит на полу, спинкой кверху. Юрка чувствует, что из него можно сделать хорошую забаву, но не знает, как подступиться. Взялся за передние ножки. Вдруг торжествующий крик: «Га!» – и поехал со стулом по комнате. Доехал до конца комнаты, ударился стулом о стену, стал поворачивать. Стул задел его ножкой и свалил. Юра заплакал. С трудом повернул и поехал обратно. На лице торжествующее наслаждение. Но чего-то никак не мог сообразить: возьмется за обе ножки – и под руками твердо, возьмется за одну – стул подвертывается, и Юра летит с ним на пол. Наконец что-то уловил. Когда стул начинает под рукой уходить вниз, быстро отдергивает руку, шатающейся походкой идет к матери, берет ее за палец и подводит к стулу. Она дает ему хорошо взяться за ножки – и Юрка с тем же торжествующим криком «га!» едет к противоположной стене.
ДВУХ ЛЕТ
Кругом – огромный мир, полный непонятнейших загадок и самых неожиданных решений.
На палке лошадиная головка, Юра вечером скакал на ней по комнате, остановился у стены. Вытащил палку, держит в руках. Вдруг испуганно заплакал.
– Кто это?
На белой стене – черная тень лошадиной головки. Бросил палку и с ревом убежал за шкаф. Отец и мать стали объяснять, что такое тень, показывали ему отражение своих профилей, его собственные ручонки. Но когда потом показали тень лошадки, Юра затопал ногами, опять заплакал и зажмурился. И вдруг сказал:
– Больше не буду смотреть. Я забоялся.
С зажмуренными глазами поужинал, дал себя раздеть и уложить в постель. С зажмуренными глазами и заснул.
На следующий день идет с матерью по улице. От солнца перед ними четкие тени. Увидел их уже как старых знакомых. Показывает пальцем.
– Как их звать?
– Тень.
Радостно засмеялся.
– Мама, моя маленькая тень, твоя большая!
Долго следил за движениями своей тени. Наконец с недоумением спросил:
– А куда этот мальчик идет? Домой, с нами?
И вопросы, вопросы без конца. Такие, на которые и взрослому трудно ответить, и такие, которые на взгляд взрослого совсем глупы.
– Почему листья падают?
– Кто сделал солнце?
– Кто приклеил лампочку на дом?
– А чей это дом, кто здесь живет?
– А зачем у тети завязан пальчик?
– Как я сделался?
Долго смотрел на крышу соседнего дома. Вдруг говорит:
– Люди упали.
– Откуда упали?
– С крыши.
В чем дело? Никакие люди не падали с крыши. Выяснилось: вчера с этой крыши счищали снег, а сегодня людей на ней нет.
Набросил себе на голову большой черный платок. Долго сидел, с любопытством ворочая головой. Потом сбросил платок.
– Мама, ты видела, как сейчас было темно?
В комнате платяной шкаф с большим зеркалом на дверце. Мать боялась, чтобы Юра не стал стучать по зеркалу и не разбил его. Сказала, чтоб он не подходил к шкафу: шкаф сердитый и не любит Юрика. Вошла в комнату. Юра ходит вокруг шкафа, заложив руки за спину, и кричит на шкаф:
– У! У!..
– Что ты делаешь?
– Это я шкаф пугаю. Чтоб думал, что я сердитый. Чтоб шкаф меня боялся.
Мать уехала в служебную командировку. Юра беззаботно играет, матери совсем не вспоминает. Но раз был в Лосиноостровске у тети, играл с ребятами. И не захотел идти домой:
– У всех папа и мама, а у меня только папа!
А другой раз увидел фотографию матери и вдруг горько заплакал. С надеждой заглядывал на изнанку фотографии, разочарованно морщился и плакал еще горше.
На сквере. Неутомимые работнички бесполезных дел, все ребята заняты. Истинные ударники! Юра копает лопаточкой снег, двухлетняя девочка уже полчаса терпеливо укладывает на скамейке рядышком мелкие осколки стекла, другая пеленает куклу. «Играют». Но наукою доказано, что игра маленьких детей и животных – вовсе не «так себе», не баловство. В игре они серьезно и сосредоточенно подготовляются к действиям, наиболее впоследствии нужным: котенок гоняется за бумажкой, привязанной к веревочке, – подготовка к умению поймать мышь; щенята грызутся и т. д.
– Папа, пойди сюда.
– Чего тебе?
На ухо:
– Спроси меня: хочет Юра еще конфетку?
В руках у него плюшевый мишка. Я взял мишку и зарычал. Юра испугался. Объясняю ему.
– Он не страшный?
– Нет. Только как будто страшный.
– Как будто страшный? Не сердитый?
Это уже выработавшийся тип: домработница из деревни. Румяная, неудержимо полнеющая от нетяжелой работы; с огромною крепкою грудью; тело так из нее и прет. В домработницы поступила, чтоб пройти в профсоюз. Некультурная, вороватая, глубоко равнодушная к своему делу, жадная до вкусной еды. Утром пойдет за провизией, пропадает по своим делам часа три, воротится: «Ничего не могла достать». Продала все хлебные карточки: «Потеряла». Надевает для прогулки с кавалерами хозяйкины туфли, чулки.
Такая вот няня у Юры – Дуся. Родители специально для Юры покупают сливочное масло, – фунт исчезает в два дня. Мальчик худеет, по вечерам, при родителях, жадно набрасывается на еду, потому что весь день голодает. Мать заказала для него на обед суп, котлету и молочную рисовую кашу; неожиданно пришла с работы днем: Дуся кормит Юру супом, а котлету и кашу съела сама.
Родители оба заняты и служебною работою и общественною. Весь день ребенок на руках у Дуси. У Юры появились новые слова – грубые, циничные. И не только слова. Однажды он с невероятною игривою улыбкою вдруг потянулся к матери и стал расстегивать у нее на груди кофточку.
– У тебя там два голубка. Дай я поиграю!
Мать в отчаянии, мечется, отыскивая другую домработницу.
Но как раз началась паспортизация, приток из деревни прекратился, домработниц с паспортами рвали из рук. Дуся это учитывала и наглела еще больше.
– Дуся, вчера сестра принесла Юре восемь конфеток, я их положила на стол. Где они?
– Я съела.
– Как же ты могла?! Не знаешь, что это для ребенка принесли, а не для тебя? Ведь сахару даю тебе сколько хочешь.
– Мне сахар больше не ндравится.
– А нравятся конфеты, покупай сама.
– Мне ндравится хозяйские есть.
Юра очень замкнут, все тяжелое переживает сам с собою. Но в глазах появился испуг. Соседки по квартире сообщили матери, что часто слышат в ее комнате взрывы плача Юрки, что Дуся жестоко бьет его, не стесняясь, при всех. Ей говорят:
– Как не стыдно тебе?
А она:
– Своего бы я еще не так, своего бы я просто убила.
Мать кинулась к Юре.
– Била тебя Дуся?
– Била нынче. – Помолчал и прибавил: – Сначала била, а потом позалела.
А Дуся на все:
– Не ндравится вам – рассчитайте.
Терзает душу это молчание маленького, беззащитного человечка. Бьют его, – и он рад, что хоть под конец его «позалели».
Рассчитали Дусю, с огромными усилиями нашли наконец новую домработницу-няню.
Как-то вечером я подошел к кроватке Юры, думал, он уже спит. Но Юра лежал с открытыми глазами. И вдруг благодарно сказал мне:
– Ты хороший.
Так и живет он в двух стихиях: грубой, равнодушной, презрительной, идущей от домработницы, и любовной, нежной, которую дают родители. В первой страдальчески сжимается, во второй чувствует себя центром жизни, баловнем, вызывающим всеобщее восхищение, и нет с ним сладу.
На лето отдали его в детскую коммуну, километров за тридцать от Москвы. За лето вырос, поправился, загорел и как-то загрубел. Не тот темп речи, выговор, не то построение фразы. Нет прежней суетливости, беготни, спешки – и доверчивости. Загрубел и физически и душевно. Но что-то твердое появилось, подтянутое и мужественное. Однако по ласке, видимо, томится и страдает не по-детски. Серьезно, без улыбки, допрашивает мать:
– А почему ты раньше не приехала? А ты меня не забываешь? А когда ложишься, – помнишь?
При прощании сам несколько раз крепко поцеловал мать и отчетливо сказал:
– До свидание! Приезжай в выходной.
«Дорогой мой мальчик! Тебе сегодня исполнилось три года. Три года назад, в такое же солнечное утро, как сегодня, ты родился. Своим появлением ты много принес мне незабываемой радости. Сегодня я не могла тебя видеть, ты живешь на даче с детками, – я здесь в городе занята, работаю. Через две недели ты приедешь к нам, и мы начнем жить вместе. Я бы хотела, Юрик, чтобы ты не капризничал, не мешал бы мне работать, вел бы себя хорошо… Ты вырастешь у нас новым, и сильным, и славным человеком. Но пока ты растешь, крошка, твоя мама также не хочет отставать от жизни, также хочет расти в работе. Я не хочу, чтобы после ты стеснялся меня, как стеснялась я своей матери, не одобряя общую ее установку жизни. Будь же здоровенький, мой малышка, целую тебя крепко. Твоя мама». (Из дневника.)
ТРЕХ ЛЕТ
Новая няня – старушка, очень религиозная. Раз пришли с прогулки. Мать спрашивает:
– Где ты гулял, сынок?
– Мы гуляли в большом, большом доме. Там Петровна голенького дядю нюхала.
Няня ахнула.
– Что ты, Юра, врешь? Какого я дядю нюхала?
– Да, да! На стенке был дядя голенький нарисован, в простынке. Петровна подошла, рукой возле лица машет и дядю нюхает… А старушки всё баловались: станут на колени и лбом об пол. И Петровна тоже. А я не баловался!
– Что же там еще было?
– Еще два дяди, только совсем как тети, и волосы длинные. В очень красивых платьицах. На платьях много цветов, настоящий сад. Ходили, руками махали и все кричали: оо-оо-ооо!
Шел раз с матерью по лесу. На полянке табун лошадей. Стоят и отмахиваются головами от мух. Юра остановился, долго смотрел.
– Мама, я думал, одни только старушки молятся, а оказывается, и лошадки тоже.
В речи его – постоянная смесь простонародных слов от няни и самых интеллигентских, как «оказывается», – от родителей.
Родителям весьма не нравится, что няня говорит ребенку о боженьке. Строго запретили.
Юре очень понравился «Крокодил» Чуковского. Запомнил из него много звонких стихов, все снова и снова пересматривает картинки, где подвизается гражданин с противной крокодильей мордой, в английском клетчатом пальто. Любовно называет его «крокодильчик».
Укладывали Юру спать. Он засунул в рот угол простыни. Отец строго сказал:
– Нельзя в рот совать простыню.
– А что можно совать?
– Хлеб, котлету, печенье.
– И конфетку.
– Да, и конфетку.
Все-таки держит простыню во рту. И никакие уговоры отца и матери не помогают. Тогда отец сказал:
– Ну, я скажу крокодильчику. – Снял трубку телефона. – Алло! Тутушка, ты? Позови крокодильчика.
Юра потихоньку вытащил простыню изо рта и сконфуженно стал прислушиваться. Отец спрашивал в телефон:
– Крокодильчик, ты? Юра сует в рот простыню… Нельзя? Я ему говорю, что нельзя, а он не слушается… Юра, крокодильчик сказал, что нельзя простыню совать в рот.
Юра смиренно ответил:
– Я не буду.
Мне было смешно: не доглядели родители! Выгнали боженьку в дверь, а он перекинулся гражданином с крокодильей мордой, облекся в клетчатое пальто и по телефону стал передавать мальчику свои приказы.
Спрашивает отца:
– Кто дождь капает?
– Видал, как губка намокает? Вот так и тучка: намокнет, и тогда из нее начинает капать дождь.
Объяснение Юрку не удовлетворило. Спросил бабушку.
Она долго говорила об испарении, об охлаждении. Юра слушал внимательно, почтительно и ничего не понял. Однако сказал:
– А папа какой глупый! Говорит: оттого, что тучка намокла.
–
Мать принесла абрикосов. Жадно стал расспрашивать, на чем вырос, кто деревцо посадил.
– Кто лазил на деревцо его поливать?
Мать смеется:
– Он убежден, что нужно влезть на дерево и поливать его сверху.
А я возражаю:
– Юра прав. Вы, ученые люди, вы знаете, что вода нужна именно корням дерева. А нам с Юрой откуда это знать? Цветы поливают сверху, дождик мочит деревья сверху. Почему же и абрикос нужно поливать не сверху?
У Юры была белая, оструганная палка, это была его лошадка; все прогулки он делал на ней верхом. Раз он этой палкой ударил мальчика с соседней дачи. Мать отобрала палку, поставила ее в угол террасы и неделю не давала Юре. Потом с наставлением возвратила.
Через три дня Юра с ревом несет матери на террасу свою палку.
– Ты что?
– На, поставь ее в угол, а то я мальчика побить хочу!
Попадают ему иногда и шлепки. Взгляд на наказание не как на возмездие, а как на неотвратимое последствие дурного поступка.
Плача, кричит матери из садика в окно:
– Мама, возьми меня за ручку, дай шлепка: я мальчику плохое слово сказал.
– Юра, отчего ты так тихо идешь? Устал?
– Нет, я не устал, а просто у меня сегодня ноги тихие.
– Мама, каша горячая, прямо мне в сердце попала.
Виктор Гюго писал: «Имейте жалость к русым головкам». Взрослые мало имеют этой жалости. На серьезные вопросы ребенка, потешаясь, дают дурацкие ответы; лгут для временных целей.
– Мама, поедем в зоопарк.
– Нельзя, детка, дождь идет.
– А почему в дождь нельзя?
– В дождь птички и звери бывают сердитые.
– Кусаются?
– Да.
Прояснилось. Поехали в зоопарк, Юра бегал по дорожкам, пытался ловить перелетавших с пруда уток. Вдруг остановился, робко прижался к матери.
– Ты что?
– Дождик пошел.
– Маленький дождик, это ничего.
– Птичка стала кусачая.
– Что ты глупости говоришь!
– А дождик пошел.
Мать прикусила губу.
Крепыш, здоровяк, с звонким голосом и озорными глазами. Мать его – научный работник, умная и талантливая, но у нее циклотимия, и губы, когда молчит, – страдающие. У Юры тоже в губах страдание. И бессознательно, но настойчиво он охраняет маленькую свою душу от ранящих впечатлений.
Рассказываю ему сказку: мама поехала с Юрой за город на автомобиле. Вдруг (страшным голосом) – на дороге большой слон!
Юра поспешно:
– Он хороший!
– Стоит, машет хоботом. Машина дальше не может ехать, остановилась…
Юра настойчиво:
– Он не сердитый!
Мне непонятно: для меня в детстве – чем страшнее, тем интереснее. Но невольно подчиняюсь.
– Слон говорит: «Не бойтесь меня, а вот я вижу, у вас в машине свободное место. Покатайте моего слоненка».
Юра радостно кричит:
– Покатаем! Садись!
– Поехали дальше со слоненком. Вдруг – трррррр!! Машина свалилась в яму…
– И никого не ушибла!
– Ну, да… Не ушибла. А только яма глубокая.
Никак не могут вылезти. Вдруг видят, сверху заяц смотрит…
Юра торжествует.
– И зайчик нас вытащил!
– Юра, подумай: зайчик маленький. Как он может вытащить?
– Ну что жа?
Приходится устроить так, что зайчик сообщает о беде слону, папа-слон и мама-слониха прибегают и всех вытаскивают из ямы.
И теперь у нас с Юрой выработалась точная, хотя и не формулированная в словах договоренность: в сказке все гармонично, светло, участники – хорошие и несердитые и конец совершенно благополучный.
Плакатный рисунок в газете: по черному откосу поднимается вверх большой грузовик, а под откосом лежит разбившийся автомобиль; колеса валяются отдельно. Около стоит человек и протягивает руку к грузовику.
– Что это такое?
– О! Это очень интересная история!.. Ехал в гору автомобиль. Вдруг слетел в овраг. Колеса сломались. Мимо едет грузовик. Человек кричит: «Дядя! дядя! возьми меня с собой!» Шофер остановился, взял его. Приехали в город. Человек купил новые колеса, поехал назад, починил свою машину и – ууу! Покатил.
Юра слушал с горящими глазами.
– Куда покатил?
– Ну, домой.
– А потом?
– И все.
Рассказ произвел на Юру потрясающее впечатление. Глядя на картинку, он стал пересказывать его сам, потом еще раз заставил меня рассказать, опять пересказывает.
Подошла мать.
– Юра, иди творог есть.
Он нетерпеливо отстранил ее, с одушевлением продолжает рассказывать:
– А тогда он кричит: «Дядя, дядя! Возьми меня с собой!» А колеса на земле сломанные.
Целую неделю только об этом говорил, показывал всем картинку и рассказывал. Приду я – заставляет рассказывать меня, а когда кончу, каждый раз спрашивает:
– А потом?
Непонятно было, что ему еще нужно «потом»? Один раз я кончил так:
– Приехал домой и сел чай пить.
Юра с огромным удовлетворением повторил:
– И сел чай пить.
И несколько раз повторил:
– И сел чай пить.
В прежней редакции для него не хватало концовки.
ЧЕТЫРЕХ ЛЕТ
– Мама, отчего, когда большие ушибутся или упадут, им не больно?
И вопросы, вопросы без конца – для взрослых смешные и дурацкие, а на деле – говорящие об огромном стремлении осмыслить непонятные явления жизни. Не раз уже, кажется, отмечавшийся, удивительно умный вопрос над ночным горшком:
– Мама, почему из меня всегда льется в горшок только чай, а молоко никогда не льется?
– Бывает гусеница, а зайка? Червячок, а верблюд?
– Юра, ну что ты какие спрашиваешь глупости!
Сейчас же – «глупости». И сейчас же предположение, что ребенок болтает зря, только чтобы болтать, Юра краснеет.
– А как же бывает жук-олень, жук-носорог?
Винкельман замечает: «В детстве мы смотрим на все происходящее вокруг нас как на нечто необычайное». Верно. В детстве мы видим жизнь собственными, не предвзятыми глазами и улавливаем то, что взрослыми совершенно не замечаем.
Юра спросил:
– Почему очень скоро пососать называется поцеловать?
Я был поражен: как верно подмечено! Ведь правда: поцеловать – это коротко пососать. Как мы этого не замечали?
Логика, действующая по своим, совсем отличным от нашей законам. То так умно, что поражаешься, то так глупо, что недоумеваешь. Мать сидела с Юрой на дворе; на дворе – гараж. Машина собралась ехать. Мальчишки бросились цепляться сзади. Бросился и Юрка. Мать отозвала его. Юра охотно отошел и спросил мать:
– Отчего, как машина поедет, мальчикам обязательно цепляться сзади?
Он порядочный трусишка. Но, исполняя гражданский долг, считал нужным исполнять обязанности, наложенные судьбою на мальчиков.
С очень серьезными глазами Юра меня спросил:
– Когда какой-нибудь мальчик умрет, ему потом года засчитываются?
Трудно проникнуть в тайны детской логики. Только после долгих, осторожных расспросов мне удалось выяснить, что тут Юру интересовало. Два года назад он много играл с мальчиком из соседней комнаты Васей. Вася его поколачивал. Тогда же он вскоре умер от скарлатины. Недавно Юра об нем вспомнил. Как же ему в настоящее время представить себе Васю? Если в тех годах, когда он умер, то теперь Юра легко мог бы от него защититься. И вот – вопрос очень существенный: засчитываются Васе последние два года?
И еще изумляет словотворчество ребенка, – не само по себе, а то, как он умеет усвоить дух языка, как сочиняет слова в строгом соответствии с законами именно этого языка.
Юра принимал хинин.
– Горько тебе было?
– Сперва было горько, а потом отгорьчилось.
Гуляет весною по скверу.
– Смотри, мама: клен не только цветет, но и листет.
Корней Чуковский, так много сделавший в исследовании детской речи, пишет:
«Начиная с двух лет всякий ребенок становится на короткое время гениальным филологом, а потом, к пяти-шести годам, эту гениальность утрачивает. Тончайший оттенок каждой грамматической формы угадывается ребенком с налету, и когда ему понадобится создать то или иное слово, он употребляет именно тот суффикс, именно то окончание, которые по сокровеннейшим законам языка необходимы для данного оттенка мысли и образа. Страшно подумать, какое огромное множество грамматических форм сыплется на его бедную голову, а он, как ни в чем не бывало, ориентируется во всем этом хаосе, ежеминутно сортируя по рубрикам беспорядочные элементы услышанных слов – и при этом даже не замечая своей колоссальной работы! У взрослого лопнул бы череп, если бы ему пришлось в такое малое время усвоить те мириады синтаксических и морфологических форм, которые, играючи, усваивает двухлетний лингвист».
Утром Юра долго с большим любопытством смотрел на пиявок в пруде. А вечером спросил:
– Откуда ко мне язык в рот попал? Из воде, наверно.
Долго и сосредоточенно смотрел, как черный жеребенок сосет черную кобылу.
– А молоко тоже черное?
Мать разбирает фотографии.
– Мама, почему тут и папа и ты, а меня нету?
– Ты тогда еще не родился, детка.
Увидел фотографию, на которой одна мать. Побежал с нею в кухню и стал объяснять няне:
– Тут одна мама, а я и папа еще не народились.
Спросил отца, что такое крематорий. Отец объяснил, Юра слушал с большим интересом. Потом сказал с наслаждением:
– Когда вы с мамой умрете, вас тоже будут пекти в крематории?
Родители огорчены.
Родители часто огорчаются понапрасну. Я иногда приношу Юре конфет. Сидит и с аппетитом ест. Мать спрашивает:
– Ты любишь дядю Витю?
– Да. Он мне конфет принес.
Мать ахнула.
– Вот видите! Сколько раз я вам говорила: не носите ему конфет… Ну, а когда дядя Витя без конфет придет, тогда ты его не будешь любить?
– Тогда не стоит.
– Значит, ты его только за конфеты любишь?
Юра подумал:
– Нет, еще за щегла. У него очень щегол хороший, сам в клетку летит, когда платком махнут.
– А дядя Витя за что тебя любит?
Еще подумал.
– Мы ему тоже конфет даем. И еще чаю, печеньиц.
Мать в отчаянии. Странные люди! Требуют от ребенка ответа – за что? Как же он может ответить: «Так, ни за что»? Ну, и подыскивает своим умишком реальные причины. По тому, как он со мною держится, как встречает, я знаю, чувствую, что это не за конфеты, – да и приношу я ему конфеты не так часто. И мать хорошо знает, что не за конфеты. Раз было так. Меня ждали. Вхожу в подъезд. Между двумя дверями подъезда – маленькая фигурка, стоит смирно-смирно.
– Юра, это ты?
Говорю с ним. Он равнодушно и как будто неохотно отвечает, глядит мимо. Я решил: должно быть, поджидает товарища и ему не до меня. Он взял меня за руку, вместе пошли наверх, в квартиру. И вдруг узнаю от матери: это он меня вышел встречать. Не давал матери покоя, все просился и за полчаса уже вышел. И полчаса смирно стоял между дверями, поджидая меня. А что значит для ребенка в одиночестве и без дела простоять полчаса! А к этому я уже привык: Юра совершенно не проявляет наружно своих чувств.
Через неделю после происшествия с конфетами принес я мышеловку, – мать просила дать на подержание. Юра с любопытством ее рассматривал. Мать спросила:
– Ну, дядя Витя конфет тебе сегодня не принес. Любишь ты его?
– Да. Он нам принес мышеловку.
– Юрка! Ну, а если бы не принес?
Юра нетерпеливо:
– Все равно бы любил.
Мать кормит грудью братишку Юры. Юра подошел, но ему запрещено подходить – у него подозревается ангина. Мать толкнула его ладонью в лоб.
– Ведь сказано тебе, чтобы не подходил к Боре!
Юра вскипел.
– Ты не смеешь меня бить!.. Папа, объясни маме, что она не смеет меня бить.
– Она тебя не била, а оттолкнула.
– Нет, побила, побила!..
Иногда он испускает дикие крики, которые очень пугают спящего Борю. Мать потеряла терпение и, в первый раз, поставила Юру в угол.
Юра постоял, подумал и сказал:
– В угол ты меня ставить можешь. А только… Пожалуйста, запри дверь; и папе ничего не говори.
Был со своею матерью у тетки в Лосиноостровке. Там сильно озорничал, стал душить ребят тетки. Они сказали, чтобы он больше в Лосиноостровку к ним не приезжал. Мать при мне рассказывает про его подвиги, чтобы его пристыдить. Я Юру спрашиваю:
– Тебя, значит, теперь в Лосиноостровку не пускают?
Вполне спокойно:
– Не пускают.
– Почему?
– Потому что я их душил.
– Зачем же ты их душил?
С эпическим спокойствием:
– Чтобы они были мертвые.
Ужинает. Оживленно болтает с матерью. Вошла няня.
– Юра, а ты рассказал маме, что ты сегодня на сквере делал?
Юра сжался, спросил:
– Что?
– «Что»! Забыл?.. Набросился на маленькую девочку в колясочке, стал бить, таскать за волосы. Мы его хотели отправить в милицию.
Мать негодующе смотрит на Юру.
– Я не бил, только за волосы потаскал.
Юра терпеть не может девочек и постоянно их обижает.
– Ну, завтра не будет тебе твоих игрушек – ни магнита, ни картинок.
Он заревел, вскочил, обнимает мать за шею.
– Нет! Не надо! Ничего не делай плохого! Слышишь, мама? Не делай мне плохого!.. Я просто забыл.
– Забыл, что не надо девочку бить?
– Да.
– А думал, что надо?.. За что ты ее бил?
– Ни за что. Просто забыл.
Пришел к ним, спрашиваю:
– Ну, Юра, как живешь?
– Плохо.
– Что так?
Вздохнул.
– Очень много балуюсь. – Помолчал. – А ты как живешь?
– Хорошо.
– Не балуешься?!